среда, 24 декабря 2014 г.

Нигилизм и идеалы. С.210-221

ных, технических, теологических направлениях развития в будущем, модели визионерских представлений о буду­щем, симпозиумы, дискуссии, теле- и радиопередачи, статьи b сообщения в прессе и других средствах массовой информации приобрели широкую и все растущую ауди­торию. Жанр научной фантастики расцвел пышным цве­том, и даже авторы столь высокого интеллектуального уровня и философской глубины, как, например, Ста­нислав Лем, издаются огромными тиражами на многих языках, так как они занимаются событиями, которые ожидают нас в будущем.

Однако будущее в противоположность прошлому даёт нам не конкретные знания, а лишь возможность умозрительных предположений, каковые можно подк­репить разве что вычислениями по теории вероятности. Как раз наблюдение хода истории и текущих событий доказывает, сколь малопредсказуемы аспекты будущего развития. Словосочетание «изучение будущего», в сущности, нелепо, так как изучать всерьез можно лишь то, что имеется в наличии. Кое-что можно предвидеть в развитии техники, значительно меньше поддается прог­нозированию развитие науки, и уж совсем невозможно предугадать, каким образом научные достижения будут использованы человечеством.

Когда вообще началась ориентация европейской культуры на будущее? В ранней античности соотношение прошлого и будущего было мифологичным, примерами могут служить Гомер и Гесиод. В своем исследовании «Ход мировой истории» Тойнби сообщает, что, когда Ксенофонт в IV веке до Рождества Христова совершал вместе с войском молодого Кира знаменитый поход с бе­регов Тигра на Трапезунд у Черного моря, он не имел никакого представления об ассирийском царстве. Он с изумлением глядел на заброшенные руины Ниневии и Калаха, но не мог ни у кого получить информации об этих некогда мощных городах и даже узнать само на­звание Ассирии, хотя всего двести лет назад вся юго-во­сточная Азия от Иерусалима до Арарата, от Элама до Лидии находилась под властью и гнетом этого государ­ства. Тогдашний мир, пишет Тойнби, «не имел отно­шения к действительной истории».

Отношение ранней греческой античности к прошло­му было преимущественно мифологическим и в отличие от более поздних эпох имело одну особенность, о кото-
- 210 -

рой мы в наше время забываем:древние полагали, что золотой век находится далеко позади, а именно в начале развития человечества. Последующие события рассматривались как спуск вниз, люди представляли, что циклически постоянно спускаются на всё более низкий уровень, у них не возникало даже мысли о возможности подъёма наверх. История по представлениям античности состояла из борьбы за власть, из предприятий, имевших целью достижение политического и экономического пре­восходства. Бурные, полные драматизма события они считали постоянным круговоротом в некоем статическом равновесии, подчиненном воле богов, фатуму — или же скептическому разуму.

В египетской культуре земное существование вообще рассматривалось как не имеющее значения, иерархия мирового порядка считалась незыблемой, годы, отведен­ные для земной жизни, полагалось выстоять в соот­ветствии с законом, и только в потустороннем мире на­чиналась, по понятиям древних египтян, истинная жизнь. Для греков все заключалось в настоящем, для египтян, напротив, в потустороннем, и те, и другие вос­принимали земное будущее как категорию чуждую.

Такое отношение к будущему изменилось с возникновением христианства. Правда, и христианство считало, что рай был в начале человечества, но изгнание из рая после нарушения божественного запрета срывать яблоко с древа познания вообще послужило началом развития. Грехоподение человека не мешает миру оставаться тво­рением Господним. «И увидел Бог, что это хорошо».

В Первой Книге Моисея читаем: «И сотворил Бог че­ловека по образу своему, по образу Божию сотворил его... И благословил их Бог, и сказал им Бог плодитесь и раз­множайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и вла­дычествуйте над рыбами морскими, и над птицами не­бесными, и над всяким животным, пресмыкающимся на земле...» Эти слова Ветхого завета — иудейское предание, но только распространение и влияние христианской Библии позволило им оказать то историческое воз­действие, которое известно нам. У Иисуса сына Сирахова мы находим: «Господь дал им (людям) власть надо всем на земле» (17:2), И чтобы не оставалось сомнений в на­правленности христианского ощущения времени вперед, мы сошлемся на столь чреватое последствиями «Обетование пришествия Мессии» в Книге Пророка Исайи: «И
- 211 -

будет препоясанием чресл Его правда, и препоясанием бедр Его - истина. Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с котенком; и те­ленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе; и лев, как волк, бу­дет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей...» (11:5-9).

Реминисценции этого пророчества мы обнаруживаем в некоторых сочинениях Маркса, например в «Немецкой идеологии». Но у Маркса» как и у многих социальных утопистов, пропадают следующие за этими стихи Священ­ного писания: «...ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море».

Направленность в будущее энергии Ветхого завета может быть подтверждена бесчисленными цитатами: «...прежние скорби будут забыты и сокрыты от очей моих. Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сер­дце» (Исайя, 65:16). Символом ожидания становится погибшая святыня — «Новый Иерусалим»: «Бедная, бро­саемая бурею, безутешная! Вот, Я положу камни твои на рубине, и сделаю основание твое из сапфиров; И сделаю окна твои из рубинов и ворота — из жемчужин, и всю ограду твою — из драгоценных камней... Ты утвердишься правдою, будешь далека от угнетения, ибо тебе бояться нечего, и от ужаса, ибо он не приблизится к тебе... Вот, Я сотворил кузнеца, который раздувает угли в огне и производит орудие для своего дела... Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно...» (Исайя, 54:11— 17). Снова и снова встречаются нам в тексте Писания пророческие призывы стремиться, действовать, вещать, дабы приблизиться к святому «граду Господню»: «Не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его, и спасение его как горящий светильник». Для усиления всех этих при­зывов приводятся слова 136-го псалма: «Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя» (то есть «пусть у меня отсохнет правая рука!»).

По сравнению с этой динамикой Новый завет производит впечатление некоторого торможения , успокоения — ради изображения жизни отдельного человека с
- 212 -

позиции прощения, доброты, любви. Теперь уже самым главным стала не всеобщая справедливость на земле, не выполнение законов, а милость Божья. Человек перестал быть непосредственным партнером по диалогу с требова­тельным и гневным Богом, Христос заговорил с ним как равный, как человек, который страдает, который подвер­гается издевательствам и даже распятию. Судьба Христа была человеческой судьбой, и даже особенно печальной; ибо Он был Логос — Слово Божье.

Апостол Павел, правда, говорил: «...вы слышали о Нем и в Нем научились, — так как истина во Иисусе, -отложить прежний образ жизни ветхого человека, истле­вающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Ефес, 4:21 — 23). Но тон, ориентация этих высказываний совершенно иные. Далее в Послании к Ефесянам говорится: «Ника­кое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло бла­годать слушающим... Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут уда­лены от вас... Но будьте друг к другу добры, сострадатель­ны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас»(Ефес., 4:29—32). Акцент приходится на начало этой главы: «Итак, я, узник во Господе (в римских застенках), умоляю вас поступать достойно звания, в которое вы призваны, со всяким смиренномудрием и кротостью и долготерпением, снисходя друг ко другу любовью...» (Ефес., 4:1-2).

Христианство распространило Ветхий и Новый завет, и многие христиане часто подпадали под более сильное влияние Ветхого завета. Уже Томас Мюнцер, Иоанн Лей-денский (Бокелзон) и Кальвин прежде всего услышали пророчества «Нового Иерусалима», «Нового Сиона» и попытались уже на земле осуществить их. Во всех случаях следствием явились бесчисленные казни, в первых двух случаях кроме того — всеобщий хаос.

Церковь сопротивлялась всем попыткам учредить царство Божие уже здесь и теперь: епископы и кардиналы по собственному жизненному опыту и в силу хорошего знания античных классиков, чьи произведения пере­писывались в монастырях и тем самым были сохранены для человечества, но прежде всего из Нового завета,
- 213 -

знали, что устроение рая на земле - предприятие безнадежное и неизбежно приводит к катастрофам.

Со времени раннего христианства церковь защищалась от крайностей: она выступала против гностиков и манихеев, которые рассматривали землю как преисподнюю, как создание Антибога, Дьявола, Демиурга, но и против тех, кто считал, что наш мир можно преобразить в рай. Рай лежит по ту сторону бытия, ибо по эту сторону люди несут бремя первородного греха. Так, Христос проповедовал умеренное дистанцирование от мирской суе- ты: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Марк, 12:17). Не «Новый Иерусалим», не «град Господень», не «Новый Сион» требует создавать Новый завет. Его интонация в значительно большей степени определяется призывом к смирению, прощению, любви к ближнему, и этот призыв обращен не к одному определенному народу — как в Ветхом завете, — но к отдельным людям, независимо от их расы, сословия или национальности: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе. Веди же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники» (Гал., 3:28—29). Эти слова апостола Павла хотя и были тоже обращены в будущее, но в совершенно ином смысле, чем это слышалось в Ветхом завете.

Освальд Шпенглер — подобно Тойнби — подчеркивает в своем во многом уязвимом труде «Закат Европы», что «память античного человека была не совсем такой, как наша», поскольку «ей не хватало прошлого и будущего как вносящих порядок перспектив», но в ней присутствовала «чистая современность, величайшим символом которой является дорическая колонна». Дорическая колонна, по мысли Шпенглера, представляет собой отрицание времени (направленности). Для Геродота, Фемистокла, Софокла прошлое немедленно становилось вневременным статичным впечатлением полярной, а не периодической структуры. Шпенглер подчеркивает: «То, что грек называл космосом, было картиной мира, которая не становится, но есть. Следовательно, сам грек был человеком, который никогда не становился, но всегда был». Солнечные часы, водяные часы, песочные часы античности, которые показывали время лишь приблизительно, не слишком влияли на обычную, будничную
- 214 -

жизнь. Только механические часы, впервые введённые в христианских монастырях, чтобы разделить время молитвы и трудов, вмешались в жизнь. «Их бой, который доносился днем и ночью со всех бесчисленных башен Западной Европы, - пишет Шпенглер, - и был, возможно,

самым мощным выразительным средством, на какое вообще способно мировое чувство». (Около 1000 года аббат Герберт изобрёл механические часы с боем.)

Таким образом, жизненное ощущение античного человека сильно отличалось от жизненного чувства более поздних христиан. Христианин постоянно ощущал себя в процессе становления, развития, в течении времени. Христианин приходит из прошлого и движется по направлению к будущему.

Прошлое, настоящее, будущее - это уже принципы упорядочения сознательной жизни. Само понятие истории проясняет эту более высокую степень сознания. Наше знание истории никогда не охватит всего прошлого. При самой большой точности и при всем стремлении к объективности мы всегда будем воспринимать лишь не-большой фрагмент, в зависимости от позиции, занятой наблюдателем. Но мы в состоянии расширить этот фрагмент и тем самым наше сознание. История - это принятое к сведению прошлое, прошлое, в которое входят настоящее и будущее. Будущее — это настоящее завтрашнего дня и история послезавтрашнего: история как будущее будущего. Из истории нельзя узнать будущего, мы даже не в состоянии охватить целостность прошлого — все это превосходит земные возможности. И все же перед нами открыта возможность направить нашу волю на идеал и предпринять усилия, чтобы к нему приблизиться.

Исторический опыт помогает нам принимать правильные решения в современности — и выполнять их. Этот опыт показывает нам, что грехопадением нашей эпохи было заблуждение, в силу которого мы приняли религиозные представления о рае за достижимую действительность. Но нигилизм, который из-за разочарования распространился вслед за разразившимися катастрофами, был ни чем иным, как второй частью этого грехопадения.
- 215 -

Искусство как область идеалов

Когда мы стоим перед величественным собором или картиной Пикассо, читаем «Илиаду» или «Четыре квартета» Т.С.Элиота, слушаем григорианский хорал или Шёнберга, мы оказываемся в области, выходящей за пределы действительности. Хотя мы перемещаемся или пре­бываем здесь и теперь, в практической реальности, но жизнь наша раздвигается до некоего измерения, для ко­торого наше будничное, наше обыденное сознание явля­ется всего лишь отправной точкой.

Это измерение есть сфера идеалов (хотя, глядя на современное художественное творчество, в этом легко усомниться). Мы привыкли в эстетической области на­зывать это измерение искусством. Здесь мы покидаем поле притяжения реальности и вступаем в область новой свободы.

Об искусстве как о сознательной эстетике говорят только с XVIII века, и этот факт весьма показателен. До того времени создатели произведений искусства были глубоко укоренены в повседневной реальности и не рас­сматривали свое творчество как нечто от нее отделенное. Строители греческих храмов, ваятели античных скульп­тур и средневековых святых в церквах, художники тог­дашних монастырей, но и придворные художники эпохи Ренессанса и барокко, даже художники XIX века вос­принимали себя как людей, работающих ради удовлетво­рения вполне реальных нужд, как ремесленников, архи­текторов интерьера, жрецов, церемониймейстеров или историков.

Религиозная вера в античности и в Европе до эпохи барокко была фактором, пронизывающим всю обыден­ную жизнь, чему свидетельствами служат и агора, и Олимпийские игры, и палестра, и дворцы князей эпохи Возрождения и более поздних властителей. Жизнь обшины, города и государства, структурированная в соот-ветствии с «установленным Богом» порядком, нуждалась в символическом и художественном оформлении. Собор был новым Иерусалимом, Палаццо Веккио - идеальным центром земной власти, Пьяцца Публика – идеальным
- 216 -

местом народных собраний, голландский бюргерский дом с его картинами Брейгеля, Франса Хальса, Вермеера Дельфтского — идеальным жилищем для преуспевающе­го купца. И тем не менее: в этих архитектурных реше­ниях, зданиях, статуях, картинах, сплавленных в одно целое с будничной жизненной реальностью, даже если сегодня это не всегда заметно, запечатлен превосхо­дящий природу идеал. Тот факт, что в этой сфере, кото­рую мы сегодня обозначаем как искусство, граница реальности была нарушена и раздвинута благодаря иде­ализации, имел двоякие последствия. Платон положил начало их анализу, когда усмотрел в художественной де­ятельности, которая тогда еще отнюдь не называлась та­ковою, с одной стороны, опасность, а с другой стороны, возможный инструмент политической и общественной пропаганды. В знаменитом диалоге «Государство» он написал ужасные слова о лживости и безумных заблуж­дениях поэзии, но в то же время подчеркнул, что она способна оказывать на граждан влияние в смысле, жела­тельном правительству.

Раннее христианство было поначалу враждебно ис­кусству, так как статуи, мозаики и фрески считались ти­пичными признаками язычества. У Тертуллиана и Оригена можно прочесть острейшие нападки на изображения, хотя бы даже и христианской тематики. Только Плотин, хотя и некрещеный, но близкий христианству философ, положил начало иному отношению, что сыграло сущест­венную роль в позднейшем расцвете христианского искусства.

Плотин развил учение Платона об идеях и разработал его для сферы, которую мы ныне называем искусством. Дня Плотина красота земного есть отблеск небесного. Быть прекрасным означает «участвовать, быть причастным к идее». То, что не причастно логосу и эйдосу (идее), остаётся некрасивым. Искусство благодаря своей наглядности помогает соединению «с Ним самим». Для Плотина и для позднего христианского искусства, которое во многом опирается на мысль Плотина, решающей является сила представления, которая позволяет художнику увидеть идеи. Дух («ноо») - вот что главное в искусстве.

В «Эннеадах» говорится: «Но все-таки что делает их прекрасными? Это дух; они прекрасны, ибо дух в них обладает в высшей степени действенной силой, так что становится видимым» (31,3,21). Плотин выражается по-
- 217 -

разительно современно, когда пишет о «бытии», которое

для него, разумеется, связано с божественным: «Эта сила, там наверху... имеет чистое бытие и чистую красоту, бытия, ибо где была бы красота, если лишить её бытия? И где было бы бытие, если лишить его красоты? Ибо если бы в нем не было красоты, ему не хватило бы и бытия». «Бытие есть предмет вожделения постольку, поскольку оно идентично прскрасному, а прекрасное очаровательно, ибо есть» (31,9,62). По мысли Плотина, искусство существует для того, чтобы «породнить и уподобить видимое с тем, кто на него смотрит; ...если бы глаз не был подобен солнцу, он не смог бы увидеть солнце, так и душа не увидит прекрасного, если сама она не стала прекрасной. А потому да уподобится Богу и станет прек­расным тот, кто желает взирать на Бога и Красоту» (1,8,43). Эту фразу почти дословно заимствовал у Пло­тина Гёте в своих «Кротких ксениях». Она близка и эс­тетике Шиллера. Изображая то, что видит, художник помогает встать на этот путь и созерцателю своего искус­ства: «И тогда созерцающий поднимется в сферы духа и увидит там прекрасные формы и скажет, что это красота идей, ибо благодаря им всё обретает красоту, они суть произведения духа и бытия».

Одна фраза у Плотина ясно указывает на позднейшую иконопись, которая стремилась не изображать, но фактически представлять собой изображенное — святых, эпизоды из Священной истории. Люди, глядя на иконы, верили, что «там наверху все так и есть», что «эти кар­тины не нарисованы, а существуют испокон веков».

Дух, в равной степени наполняющий бытие и красоту, является как свет: «Нет ничего тёмного, способного устоять перед ним, но каждый человек и каждое явление видимо каждому до самого нутра, ибо свет прозрачен для света» (31,4,25). Благодаря свету мы приближаемся к прекрасному и тем самым к сути бытия, «каждое есть все, отдельное есть целое, и сияние неизмеримо».

Когда стоишь под куполом собора Святой Софии, эти слова сами собой приходят на ум: свод купола не замыкает пространство, но в своей прозрачности кажется открытым небу. Боковое освещение словно уничтожает каменные стены, превращая их в формы явления духа «ноо». Эта сеть световых лучей производит такое впечатление, словно материя исчезла. Лучи проникают сквозь окна, образующие как бы венец в кольце массивных ка-
- 218 -

менных стен собора, а над ними высоко вверху покоится огромный купол. Прочные контуры сооружения раство­ряются в столбах света. Совершенно иначе воплотил идею Плотина аббат Сюгер из Сент-Дени, проектируя готический собор: стены были пробиты высокими стрельчатыми окнами, каменные опоры вынесены нару­жу в виде так называемых «служб», из цветного стекла изготовлены светящиеся картины - витражи. И здесь тоже мир преобразуется в свет, дух и чистое бытие.

   Искусство постепенно превращалось во все более важную компоненту христианского учения. Уже в начале III столетия мы находим в Дура-Эвропос украшенный росписью баптистерий, и с тех пор число изображений всё увеличивается. Император Константин, признав хрис­тианство государственной религией, занялся строитель­ством больших культовых сооружений и тем самым спо­собствовал заметному подъему искусств.

   Самый сильный импульс был дан каппадокийцами. Григорий Назианзин защищал «языческое образование» и тем самым произведения искусств. Григорий Нисский и Эзилий также считали, что произведения изобразитель­ного искусства имеют ценность, и стремились использо­вать их «для пользы» христианской религии. В Каппадокии были предприняты самые решительные тео­логические меры для интеграции искусств в христианс­кое учение.

   На христианской почве Запада искусство развивалось более свободно, без фанатичной борьбы с ним. Катакомбы - Присцилла, Домитилла, Сан-Пьетро-э-Марцел-лино в Риме - расписаны великолепными фресками Ш века. Мозаики римских церквей IV столетия Санта-Констанца, Санта-Пуденциана, мозаики базилики в Аквилее, при всей своей античной изысканности, одушевлены христианским духом. В Санта-Мария-Маджоре сохранились мозаики V века, поражающие живостью изображения.

   Византийское искусство расцвело в Равенне, укрывшись там от разразившейся на востоке бури иконоборчества. Сан-Витале, Сан-Апполинаре-Нуово и надгробие Галлы Плацидии с их мозаиками V века принадлежат к высочайшим вершинам художественного изображения вообще. Великолепные миниатюры ирландских руко-писей конца VIII и начала IX века показывают, как далеко на северо-запад распространилось христианское
- 219 -

искусство. Ибо на востоке его существование все время находилось под угрозой: постоянно происходило разру­шение значительных произведений и постоянно пред­принимались попытки привить Западу эту враждебность
искусству.

Христианские и языческо-ориенталистские предания послужили основой для поэмы о Граале, сочиненной Кретьеном де Труа ок. 1180 г. Король Артур, собравший за Круглым Столом избранных, взыскующих совершен­ства рыцарей, Парцифаль с его кубком Тайной вечери наполненным пролитой кровью Христовой, а у Вольфра­ма фон Эшенбаха даже как бы слияние материала этой легенды с идеей камня мудрости — вот что мы находим в христианской поэзии того времени. Мало есть поэти­ческих сюжетов, столь глубоко проникнутых идеалами, как легенды о Граале. Борьба христианства против ис­кусств длилась долго. Она играла важную роль, когда речь шла об осуждении ересей. И еще многие годы спустя монахи-отшельники и монахи-пустынники в своих монастырях и обителях проклинали живописные изобра­жения и статуи с религиозными мотивами и вообще вся­кую художественную деятельность как гордыню, вольно­думство, дьявольские сети. Воинственные толпы фана­тичных монахов устремлялись на Византию, чтобы раз­рушить тамошние дворцы и картины. Иконоборчество стало политическим фактором первостепенного значе­ния.

Противоположную позицию занимали те христиане, которые признавали, например, «Библию для бедных» с ее гравюрами на дереве, представлявшими сюжеты из Священной истории, и приписывали искусству величай­шее значение в распространении и проповеди Евангелия. Обе эти точки зрения схематически описаны уже в «Го­сударстве» Платона, в различных вариациях они встречаются на всем протяжении истории, а их отголоски отчетливо проявляются и в наше время.

Сейчас мы можем утверждать, что художественные изображения сыграли решающую роль в становлении христианской религии и культуры. Христианская Европа и ее культурное воздействие на остальной мир немыслима без искусства. Иконы, Святая София, романские церкви с их фигурами, готические соборы, иллюминованные рукописи - все это сливалось в единое целое с религиозным переживанием.
- 220 -

Позже протестантские иконоборцы и еретические обновители христианства еще раз разрушили статуи и живописные изображения, орнаментику и убранство хра­мов. Они усматривали во всем этом кощунственную де­формацию реальности, мираж, обманчивую видимость, ложную действительность, призыв к идеалам, которых никто не имел права получать по дешевке, в виде иллю­зии на стене.

Такие революционеры, как Томас Мюнцер, Цвингли, Иоанн Лейденский и Кальвин, активно способствовали уничтожению бесчисленных картин, фресок и скульптур. Они пытались осуществить здесь и сейчас идеализирован­но изображенные сюжеты: идеальный Иерусалим, новый Сион должны были не рассматриваться в виде фрески на церковной стене, а стать действительностью в городах и весях, где жили люди. К разочарованию многих, этот за­мысел привел к ужасным эксцессам и принудительным общинам.

В те времена получило тревожное подтверждение цитированное выше высказывание Паскаля, сохранив­шее свою правоту вплоть до нашего века: «Человек — не ангел и не зверь, но, к несчастью, тот, кто хочет прев­ратить его в ангела, превращает его в зверя» («Мысли»).

Тем изощреннее использовала искусство католичес­кая контрреформация для своей стратегии: роскошь эпохи барокко, архитектурные эффекты, театр с его по­пулярностью лишний раз доказывают, какую огромную роль играло искусство в католической церкви.

В эпоху рефлексии, в эпоху рационализма, начало ко­торой положили Паскаль, Декарт, Гоббс, Юм, все более остро ощущалась необходимость отграничить конкрет­ную реальность от живописно представленной или сочи­ненной из нот фантастической идеализации, необ­ходимость указать на то, что речь идет о чем-то принци­пиально ином. В середине XVIII века — прежде всего в трактате Александра Готлиба Баумгартена «Эстетика» (1750) — возникла эстетика искусства и художественное сознание, а ведь до сих пор в таком самостоятельном виде они не существовали.

Конечно, прежнее спаянное единство жизни и искусства, которое в наше время кажется столь идиллическим и грандиозным, распалось. С помощью рациональной рефлексии была предпринята попытка установить четкую границу между реальностью и сферой идеалов: мы живем
- 221 -

==============
стр 115-125; стр 126-136; стр 137-143; стр 146-153; стр 154-161; стр 198-201; стр 210-221; стр 222-231; стр 248-249; стр 252-254.

Комментариев нет:

Отправить комментарий